Неточные совпадения
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой
отец боится русских и не пускает меня в
горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у
отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
Ночью она начала бредить; голова ее
горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об
отце, брате: ей хотелось в
горы, домой… Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
— Правда, с такой дороги и очень нужно отдохнуть. Вот здесь и расположитесь, батюшка, на этом диване. Эй, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время послал Бог: гром такой — у меня всю ночь
горела свеча перед образом. Эх,
отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться?
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам
сгорел,
отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
Ах, да! я ведь тебе должен сказать, что в городе все против тебя; они думают, что ты делаешь фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя
горой, наговорил им, что с тобой учился и
отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю порядочную.
Я сочувствовал его
горю, и мне больно было, что
отец и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как бы восстановить между ними согласие.
— Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, — говорила она, качая тихо прекрасной головой своей, — знаю и, к великому моему
горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут
отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе.
Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть, еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного
отца и сумасшедшей от
горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков.
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И — в
гору идет. Мой
отец бил мою мать палкой, а я вот… ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
— Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог видит, сколько обид перенес… Чай, в Саксонии-то
отец его и хлеба-то не видал, а сюда нос поднимать приехал.
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую
гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей,
отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
Столовая
гора понемногу раздевается от облаков. Сначала показался угол, потом вся вершина, наконец и основание. По зелени ее заблистало солнце, в пять минут все высохло, кругом меня по кустам щебетали колибри, и весь Капштат, с окрестностями, облился ярким золотым блеском. Мне вчуже стало обидно за
отца Аввакума.
Но
отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок,
горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую
гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли
горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
Утром я вошел к
отцу Аввакуму: окно его комнаты обращено было прямо к Столовой
горе.
Тучи в этот день были еще гуще и непроницаемее.
Отцу Аввакуму надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой
горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я был в ботаническом саду, как вдруг вижу...
Радость, и слезы, и
горе — все это перемешалось в одно чувство, которое придавало Надежде Васильевне неизъяснимую прелесть в глазах
отца.
Подняв руки
горе,
отец Ферапонт вдруг завопил...
Надо всем стоял, как
гора, главный, роковой и неразрешимый вопрос: чем кончится у
отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?
— Не знаю, вы лучше знаете. Мы в помадной каменной банке зажгли, славно
горел, весь
сгорел, самая маленькая сажа осталась. Но ведь это только мякоть, а если протереть через шкуру… А впрочем, вы лучше знаете, я не знаю… А Булкина
отец выдрал за наш порох, ты слышал? — обратился он вдруг к Илюше.
— Э, да у нас и гор-то нету! — воскликнул
отец Иосиф и, обращаясь к старцу, продолжал: — Они отвечают, между прочим, на следующие «основные и существенные» положения своего противника, духовного лица, заметьте себе.
Вечные тревоги, мучительная борьба с холодом и голодом, тоскливое уныние матери, хлопотливое отчаяние
отца, грубые притеснения хозяев и лавочника — все это ежедневное, непрерывное
горе развило в Тихоне робость неизъяснимую: при одном виде начальника он трепетал и замирал, как пойманная птичка.
— Тут раньше моя живи, раньше здесь юрта была и амбар. Давно
сгорели.
Отец, мать тоже здесь раньше жили…
Отец выпивал, но только когда приходилась нужда невтерпеж, — это реальное
горе, или когда доход был порядочный; тут он отдавал матери все деньги и говорил: «ну, матушка, теперь, слава богу, на два месяца нужды не увидишь; а я себе полтинничек оставил, на радости выпью» — это реальная радость.
Подъехав к господскому дому, он увидел белое платье, мелькающее между деревьями сада. В это время Антон ударил по лошадям и, повинуясь честолюбию, общему и деревенским кучерам как и извозчикам, пустился во весь дух через мост и мимо села. Выехав из деревни, поднялись они на
гору, и Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею; сердце в нем забилось; перед собою видел он Кистеневку и бедный дом своего
отца.
Но когда именно и в каком присутственном месте таковая купчая от поверенного Соболева дана его
отцу, — ему, Андрею Дубровскому, неизвестно, ибо он в то время был в совершенном малолетстве, и после смерти его
отца таковой крепости отыскать не мог, а полагает, что не
сгорела ли с прочими бумагами и имением во время бывшего в 17… году в доме их пожара, о чем известно было и жителям того селения.
Изредка отпускал он меня с Сенатором в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же
горя, сколько радости. Сенатор приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но
отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
По другую сторону —
гора и небольшая деревенька, там построил мой
отец новый дом.
В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича.
Отец мой, как всегда, шел угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовней. Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых
горах.
По-видимому, она и сама это подозревала. От нее не умели скрыть, каким недугом умер ее
отец, и она знала, что это недуг наследственный. Тем не менее жажда жизни
горела так сильно, что она даже в самые тяжелые минуты не переставала верить и надеяться.
— Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том свете… Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в рае около бога; а душа богоотступного
отца твоего будет
гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: все сильнее и сильнее будет он разгораться: ни капли росы никто не уронит, ни ветер не пахнет…
Отца мы застали живым. Когда мы здоровались с ним, он не мог говорить и только смотрел глазами, в которых виднелись страдание и нежность. Мне хотелось чем-нибудь выразить ему, как глубоко я люблю его за всю его жизнь и как чувствую его
горе. Поэтому, когда все вышли, я подошел к его постели, взял его руку и прильнул к ней губами, глядя в его лицо. Губы его зашевелились, он что-то хотел сказать. Я наклонился к нему и услышал два слова...
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение
отца: он, значит, хочет чувствовать перед собой бога и чувствовать, что говорит именно ему и что бог его слышит. И если так просить у бога, то бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть
гору…
Выписка его была обязательна для чиновников, поэтому целые
горы «Вестника» лежали у
отца в кабинете, но кажется, что мой старший брат и я были его единственными и то не особенно усердными читателями.
— В евангелии говорится: о чем ни попросите у
отца небесного с верой, все дастся вам. И если скажете, чтобы
гора сдвинулась с места, —
гора сдвинется…
— Ничего я не знаю, а только сердце
горит. Вот к
отцу пойду, а сам волк волком. Уж до него тоже пали разные слухи, начнет выговаривать. Эх, пропадай все проподом!
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною семьей, а я у них, как посаженый
отец на свадьбе… Ты, ангел мой, еще не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем, не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь? Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей
горе веревочкой!
— Трусу ты спраздновал, честной
отец… Ах, нехорошо! Кабы не догадливый кучер… Ох,
горе душам нашим!
—
Отец, лошадь выведи! — хрипя, кашляя, кричала она. — Снимите с плеч-то, —
горю, али не видно!..
Ты мать потеряешь!»
И в
горе упав на ручонки его
Лицом, я шептала, рыдая:
«Прости, что тебя, для
отца твоего,
Мой бедный, покинуть должна я...
Любя, меня мучил мой бедный
отец;
Жалея, удвоивал
горе…
Собравшись домой, она на дороге, на постоялом дворе, встречает
отца и мать, рассказывает им все свое
горе и прибавляет, что ушла от мужа, чтобы жить с ними, потому что ей уж терпенья не стало.
И однако же эти две пошлости расстраивают всю гармонию семейного быта Русаковых, заставляют
отца проклинать дочь, дочь — уйти от
отца и затем ставят несчастную девушку в такое положение, за которым, по мнению самого Русакова, следует не только для нее самой
горе и бесчестье на всю жизнь, но и общий позор для целой семьи.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как
отец ваш, господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой, бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал
горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом году после брака с вашею матушкой.
Маланья Сергеевна с
горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил
отца за жену, за присылаемые деньги, обещал приехать вскоре — и не ехал.
Старшая дочь Матрена сколько
горя приняла со своим вдовством, а теперь последнюю родной
отец хочет загубить.
— Ну, они на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к
отцу Спиридону на могилку идут, а в успенье — на Крестовые. А тут вот, подадимся малым делом, выступит
гора Нудиха, а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
— В
гору пошел наш отец-дьякон, — заметил, относясь к Сафьяносу, Саренко.
— Что ж делать! — сказала она, выслушав первый раз отчаянный рассказ Женни. — Береги
отца, вот все, что ты можешь сделать, а
горем уж ничему не поможешь.
Но
отец беспрестанно торопил, и мы, одевшись, почти бегом побежали на пристань: красная заря
горела сквозь серое небо и предвещала сильный ветер.
Наконец и наша завозня с каретой и лошадьми, которую, точно, несколько снесло, причалила к пристани; экипажи выгрузили и стали запрягать лошадей;
отец расплатился за перевоз, и мы пошли пешком на
гору.